ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ.

Однажды я приехала в Питер под утро. Тряска вагона меня не усыпила. Я шла по невскому, стуча каблуками. Смотрелась в темные витрины, поправляла длинные рыжие волосы.

Захожу в ночное кафе. «Пожалуйста, капучино классический». Втягиваю сливочную пенку, дохожу до темного слоя. Дышу кофе. Пью медленно – меня никто не ждет. И я не спешу. Взбалтываю темный осадок, вижу в нем горы – острые и тупые, дороги, много дорог, поля… сердце, объеденное молью, коридор с отбитой плиткой… и своего соседа.

Я вижу себя маленькой. Я иду по кофейному осадку, по старому парку, засыпанному листьями. На мне песочного цвета пальто и шапка на резинке. Я дохожу до старого фонтана, заполненного осенними листьями и конфетными фантиками.

«Девочка, иди сюда».

Я подхожу. Улыбаюсь. На скамейке – мой сосед. На нем синий плащ и клетчатый шарф. Мой сосед – ур-р-родливый и кор-р-рявый. Он – из полена. А на мне под пальто – пионерский галстук. Я трогаю его узел у самого горла.

— Прочти мне… — сосед протягивает мне тонкую книжку в тонком переплете. Смотрит на меня старыми глазами. А я горжусь тем, что читаю быстрее всех в классе. А я горжусь тем, что в прошлом году меня приняли в пионеры.

Ветер дует мне в спину. Шуршат фантики. Я читаю.

— Молодец, — говорит сосед. Он берет меня за плечи. Давит на них пальцами. Притягивает к себе. Я вижу, как отслаивается его сетчатка. Я вижу, как болтается моя голова в плюшевой шапке. Он приближает к моему лицу рыхлые губы. Подносит их к моему рту. Я вижу его желтые зубы… И вижу, как бегу от него, утирая слезы своим пионерским галстуком… Хорошо… я вам наврала, а теперь скажу правду… Я ненавижу своего соседа. Я не способна на любовь к соседу. Не-на-ви-жу его. Я ставлю чашку на стол. Она звякает. Оттягиваю ворот клетчатой рубашки Burberry. До чего же! До чего же я люблю бренды!

А хотите знать еще одну правду? Вам не отделаться от моей правды, ведь вы сами сюда пришли. Сказать вам, чего я боюсь больше всего на свете? Больше всего на свете я боюсь увидеть себя, лежащей на животе. Я боюсь, заглядывать себе в глаза, потому что я очень хорошо знаю, что можно увидеть в глазах трупа. Я знаю, как смотрят трупы. Я знаю, как по цвету их кожи определить, когда они умерли и из чего в них стреляли. По их позам я могу определить, что они делали в последний момент – бежали, стреляли, надеялись, шли… как я иду сейчас… или улыбались… В их глазах я могу прочесть сожаление о том, что любовь, пронизывающая мое темя, не успела ничего изменить.

Иногда мне кажется, что они меня окружают. Я выключаю свет, ложусь спать, и мне кажется, они стоят вокруг меня с выпученными глазами и шуршат темным полиэтиленом. И мне страшно – я очень боюсь, что не найдется никого, кто бы провел рукой по моим длинным рыжим волосам. Я стараюсь не думать об этом, переходя через это или то поле. Но… я ведь вам говорила – я могу взять интервью у трупа…

Иногда мне кажется, что я несу в себе все трупы мира. Тогда меня начинает тошнить от кофе. Начинает тошнить от собственной любви, которая неоплодотворенная, не может ничего в этом мире изменить. И мне становиться еще страшней – я боюсь, что мой страх заставит меня схватить за руку кого попало. Я боюсь, что мое сердце откроется не там и не тому, и в него залетит моль…

Я знаю, о чем вы сейчас думаете. Вы думаете о том, что у вас достаточно времени для того, чтобы что-то изменить. Вы думаете, раз вы молоды, у вас еще есть шанс. Нет, его нет. Если вы держите за руку кого попало, и вам снятся разные сны, моль уже отложила личинки в вашем сердце. Если вы, просыпаясь, не слышите взрывов в метро, то личинки уже вылетели и начали жрать сердца ваших соседей. А хотите еще одну правду? Тот человек в осадке кофе не был моим соседом… Это было давно и в другом городе. Надеюсь, он уже умер – тот человек… Они все так похожи – люди с тронутым молью сердцем.

У меня на кухне что-то с проводкой – свет то горит, то нет. Каждый вечер я залезаю на стул и кручу в люстре лампу. Я боюсь открыть глаза и увидеть в темноте тех, у кого мне придется брать беззвучное интервью. Я накидываю на лицо полотенце, чтобы оно защитило мое лицо, если лампа лопнет. Каждый вечер я думаю о том, что нужно вызвать электрика.

Я кручу лампу, стоя на стуле с полотенцем на голове. Кручу и кручу. Зажмуриваюсь от страха. Кручу.

Свет.

Я боюсь темноты. Я не вызываю электрика.

Интересно, что Он сейчас обо мне думает. Иногда они так нас ненавидят, что стреляют специально. Просто так. Ни за что. И никто никогда не узнает, кто это был и почему он тебя так ненавидел. Ты можешь лежать на животе с простреленной головой, а кто-то, переворачивая тебя на спину и заглядывая тебе в глаза, будет думать – шальная пуля. А ты будешь смотреть ему прямо в зрачки выпученными глазами и пытаться рассказать, что лежишь ты здесь ни за что! И ненавидели тебя ни за что! Ты будешь кричать о своей белой кровати, на которой не успела поспать. Но тебя никто не услышит – после того, как ты упадешь, уже не сможешь объяснить, что во всем виновата ненависть. Ненависть – не любовь.

Вот что Он сейчас обо мне думает? Его мысли мне представить легче, чем Его лицо. Я знаю, Он сейчас меня делит. Они – все одинаковые, всегда делят. Одна моя подруга дружила с человеком. Они дружили долго и страстно. Пока все не закончилось на переходе в любовь. Дружба всегда заканчивается, когда пытается перейти в любовь. Это вам говорю я – человек, который знает о любви все. В конце человек сказал моей подруге: «Я делю всех женщин на дур, блядей и тех, кто не в моем вкусе». Моя подруга, подумала, что она – блядь или дура, но он ей сказал – ты не в моем вкусе. Дружба закончилась.

Как же я хочу быть блядью! На этом поле я хочу быть блядью или дурой. Это лучше, чем быть не в его вкусе. Я улыбаюсь, как блядь.

Знаете, кому я завидую? Своей кошке. Вот она – настоящая бля-я-ядь. Ей все равно с кем. Я хочу в следующей жизни быть кошкой. В этой я родилась косаткой. Плаваю по разным полям, от одного берега к другому, таща за собой эту проклятую любовь. Когда-нибудь я выброшусь. И стану кошкой.

В моей голове вертится множество мыслей. Он бы посмеялся, узнай, о чем я думаю – о кровати, об электрической проводке. Я думаю о том, что рюкзак давит мне на плечи. О том, что утром я не успела побрить ноги. О том, что стрелки на глазах давно стерлись. О том, что я потею – солнце близко – о том, что сейчас я некрасива, и не могу ему нравиться. Мне остается только улыбаться.

Но ему, наверное, все равно. Если он захочет, чтобы моя голова треснула, ему будет все равно – бриты мои ноги или нет. Мне тоже все равно, на чьей он стороне – на нашей или на чужой. Если они хотят, они стреляют. Так много раз было в Чечне. Людей нашей профессии не любят. Иногда нас расстреливают свои, просто потому что кто-то из нас написал неправду. Или правду, но она не понравилась тому, кто держит в руках автомат или винтовку. Тому, кто может прицелиться тебе в затылок. «Журналюги…» — говорят они и стреляют. И им за это – ничего. Идет война, и никто не будет разбираться, что за шальная пуля попала в журналиста. Поэтому я и улыбаюсь. Улыбка – мой единственный шанс.

Для журналиста не должно быть своих и чужих. Журналист – всегда посередине. Третья сторона – мы любим это повторять. Только… очень сложно оставаться посередине. Сейчас я вам что-то скажу… Вам покажется это смешным, но обещайте не смеяться надо мной… Я знаю, как глупо и смешно это прозвучит… Мне стыдно в этом признаться, но я… патриот… Быть патриотом немодно, но раз уж между нами сложились отношения… доверительные… раз уж я рассказала вам о соседе, то признаюсь и в этом – да, я патриот.

Сначала меня приняли в пионеры. Мне было десять. Я стояла у доски и наизусть читала «Рассказ Танкиста» Твардовского.

— Был трудный бой. Все нынче как спросонку. И только не могу себе простить: из тысяч лиц узнал бы я мальчонку, но как зовут, забыл его спросить…

До сих пор помню – наизусть.

На меня надели красный галстук и сказали: «Будь готов!». «Всегда готов!» — пообещала я. Но до сих пор я так и не разобралась – к чему я должна быть готова? К тому, что не успею вступить в комсомол? К тому, что страна, в которой я живу распадется на части? И все будут говорить – как хорошо, мы распались, из одного государства превратились в другое – из Советского Союза в Россию – но мирно и без войны.

Мирно? А какого черта тогда я иду по этому полю? Моя страна воюет с бывшей своей частью, и я пытаюсь попасть в ту, отколовшуюся часть, но для этого мне нужно перейти поле. Если мирно, то, какого черта, я улыбаюсь человеку, который, наверное, сейчас целиться мне в голову и ждет только, когда я подойду ближе. Если мирно, то, скажите мне, почему распавшиеся части моей страны ненавидят друг друга. Почему я – бывший пионер – боюсь заходить в метро? Почему?

Вот Иисус Христос сказал – «Возлюби ближнего своего, как самого себя». И эти его слова таскают туда-сюда уже много веков подряд. Вы не найдете ни одного человека, который бы их не слышал. Мы все знаем, давно знаем, что ближнего своего надо любить, как самого себя. Но скажите мне, почему тогда никто никого не любит? Я не-на-ви-жу своего соседа! Я ненавижу его пальму! Я ненавижу его старье и его прошлое. За что я должна любить его мерзкую уродливую рожу? За что? …И не думайте, что, если я знаю о любви все, то ничего не знаю о ненависти… Разве не с ней я встречусь на другом конце поля? Разве не с ней я всегда встречаюсь на других концах? Не она ли смотрит на меня в оптический прицел? Не к ней ли я спешу сейчас? Не от ненависти ли своей я улыбаюсь? Я ненавижу пальму, снайпера и соседа! И я спрашиваю себя – отчего же никто никого не любит?

Патриотом я стала не в тот день, когда меня приняли в пионеры. Однажды я приехала в Артек. Страна распалась, я выросла, и давно уже не мечтала попасть в страну советского детства. Мое детство ушло. Больше не было советских детей. Больше не было пионеров.

В библиотеке я нашла большую красную книгу – Летопись Времен. Она весила, как арбуз. Я открыла ее, и поняла, что я – патриот.

Лица первых пионеров, галстуки и барабаны. Дружба народов, мир, труд, май. Война, штык, боец Красной Армии, спаси!

Доктора и его семью повесили на площади в Ялте. Молодой артековец Тимур Фрунзе погиб в бою, сражаясь с тридцатью восемью вражескими бомбардировщиками-истребителями. Маленькие партизаны – и только рубашонка пузырем. Победа! Желтая открытка – цветы. Гагарин – в пионерском галстуке. Теперь я знаю, что, поднявшись в последний раз в космос, Гагарин увидел сверху Медведь-гору. Это – история моей страны. Это – моя история. Я люблю Гагарина. Я люблю молодого Гагарина в пионерском галстуке… Я люблю…

Мне хочется остановиться сейчас и спросить, глядя в небо, в землю, по сторонам: Господи, ну почему никто никого не любит? Столько времени прошло с тех пор, как ты объявил каждому о том, что ему долженствует любить каждого. А все равно никто никого не любит…

Вот, к примеру, я. Вот она – я. Я иду и твержу про себя с улыбкой о том, что знаю о любви все, и тут же добавляю, что и о ненависти все знаю. Выходит, вранье. Выходит, я вру. Любовь с ненавистью незнакома. И если я говорю сейчас, что ненавижу соседа, то дерево я вырастить не смогу.

Вот ты мне тогда с небес скажи, прямо сейчас скажи, потому что именно сейчас самое подходящее время. Скажи, почему никто никого не любит? Почему людям ненависть дороже любви? Почему я не могу не ненавидеть Его, смотрящего на меня сквозь прицел? И должна ли я его не ненавидеть? И кому должна – тебе или ему? Ему или тебе?

Я иду сейчас, он смотрит на меня – сейчас, и ответы твои мне нужны тоже сейчас. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>